Гегель о том, как судить людей — T&P
Абстрактное мышление считается признаком высокоразвитого интеллекта. Это заблуждение стало темой размышлений немецкого философа Георга Гегеля, который считал, что такое мышление может выражать и ум, и глупость. Почему не стоит судить о предмете, не утруждая себя его изучением, и что такое мнимая образованность — в эссе Гегеля «Кто мыслит абстрактно?» в переводе и с комментариями советского философа Эвальда Ильенкова.
Мыслить? Абстрактно? Sauve qui peut! — «Спасайся, кто может!» — наверняка завопит тут какой-нибудь наемный осведомитель, предостерегая публику от чтения статьи, в которой речь пойдет про «метафизику». Ведь «метафизика» — как и «абстрактное» (да, пожалуй, как и «мышление») — слово, которое в каждом вызывает более или менее сильное желание удрать подальше, как от чумы.
Спешу успокоить: я вовсе не собираюсь объяснять здесь, что такое «абстрактное» и что значит «мыслить». Объяснения вообще считаются в порядочном обществе признаком дурного тона.
Мне и самому становится не по себе, когда кто-нибудь начинает что-либо объяснять, — в случае необходимости я и сам сумею все понять. А здесь какие бы то ни было объяснения насчет «мышления» и «абстрактного» совершенно излишни; порядочное общество именно потому и избегает общения с «абстрактным», что слишком хорошо с ним знакомо. То же, о чем ничего не знаешь, нельзя ни любить, ни ненавидеть. Чуждо мне и намерение примирить общество с «абстрактным» или с «мышлением» при помощи хитрости — сначала протащив их туда тайком, под маской светского разговора, с таким расчетом, чтобы они прокрались в общество, не будучи узнанными и не возбудив неудовольствия, затесались бы в него, как говорят в народе, а автор интриги мог бы затем объявить, что новый гость, которого теперь принимают под чужим именем как хорошего знакомого, — это и есть то самое «абстрактное», которое раньше на порог не пускали. У таких «сцен узнавания», поучающих мир против его желания, тот непростительный просчет, что они одновременно конфузят публику, тогда как театральный машинист хотел бы своим искусством снискать себе славу.
Его тщеславие в сочетании со смущением всех остальных способно испортить весь эффект и привести к тому, что поучение, купленное подобной ценой, будет отвергнуто.
«В приличном обществе не мыслят абстрактно потому, что это слишком просто, слишком неблагородно»
Впрочем, даже и такой план осуществить не удалось бы для этого ни в коем случае нельзя разглашать заранее разгадку. А она уже дана в заголовке. Если уж замыслил описанную выше хитрость, то надо держать язык за зубами и действовать по примеру того министра в комедии, который весь спектакль играет в пальто и лишь в финальной сцене его расстегивает, блистая Орденом Мудрости. Но расстегивание метафизического пальто не достигло бы того эффекта, который производит расстегивание министерского пальто, — ведь свет не узнал тут ничего, кроме нескольких слов, — и вся затея свелась бы, собственно, лишь к установлению того факта, что общество давным-давно этой вещью располагает; обретено было бы, таким образом, лишь название вещи, в то время как орден министра означает нечто весьма реальное, кошель с деньгами.
Мы находимся в приличном обществе, где принято считать, что каждый из присутствующих точно знает, что такое «мышление» и что такое «абстрактное». Стало быть, остается лишь выяснить, кто мыслит абстрактно. Как мы уже упоминали, в наше намерение не входит ни примирить общество с этими вещами, ни заставлять его возиться с чем-либо трудным, ни упрекать за легкомысленное пренебрежение к тому, что всякому наделенному разумом существу по его рангу и положению приличествует ценить. Напротив, намерение наше заключается в том, чтобы примирить общество с самим собой, поскольку оно, с одной стороны, пренебрегает абстрактным мышлением, не испытывая при этом угрызений совести, а с другой — все же питает к нему в душе известное почтение, как к чему-то возвышенному, и избегает его не потому, что презирает, а потому, что возвеличивает, не потому, что оно кажется чем-то пошлым, а потому, что его принимают за нечто знатное или же, наоборот, за нечто особенное, что французы называют «espèce» (человек, достойный презрения), чем в обществе выделяться неприлично, и что не столько выделяет, сколько отделяет от общества или делает смешным, вроде лохмотьев или чрезмерно роскошного одеяния, разубранного драгоценными камнями и старомодными кружевами.
Кто мыслит абстрактно? — Необразованный человек, а вовсе не просвещенный. В приличном обществе не мыслят абстрактно потому, что это слишком просто, слишком неблагородно (неблагородно не в смысле принадлежности к низшему сословию), и вовсе не из тщеславного желания задирать нос перед тем, чего сами не умеют делать, а в силу внутренней пустоты этого занятия.
Почтение к абстрактному мышлению, имеющее силу предрассудка, укоренилось столь глубоко, что те, у кого тонкий нюх, заранее почуют здесь сатиру или иронию, а поскольку они читают утренние газеты и знают, что за сатиру назначена премия, то они решат, что мне лучше постараться заслужить эту премию в соревновании с другими, чем выкладывать здесь все без обиняков.
В обоснование своей мысли я приведу лишь несколько примеров, на которых каждый сможет убедиться, что дело обстоит именно так. Ведут на казнь убийцу. Для толпы он убийца — и только. Дамы, может статься, заметят, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так? Убийца — красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу — красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельствует о моральном разложении знати, добавит, быть может, священник, привыкший глядеть в глубину вещей и сердец.
«Мыслить абстрактно — видеть в убийце только одно абстрактное — что он убийца, и называнием такого качества уничтожать в нем все остальное»
Знаток же человеческой души рассмотрит ход событий, сформировавших преступника, обнаружит в его жизни, в его воспитании влияние дурных отношений между его отцом и матерью, увидит, что некогда этот человек был наказан за какой-то незначительный проступок с чрезмерной суровостью, ожесточившей его против гражданского порядка, вынудившей к сопротивлению, которое и привело к тому, что преступление сделалось для него единственным способом самосохранения. Почти наверняка в толпе найдутся люди, которые — доведись им услышать такие рассуждения — скажут: да он хочет оправдать убийцу! Помню же я, как некий бургомистр жаловался в дни моей юности на писателей, подрывающих основы христианства и правопорядка; один из них даже осмелился оправдывать самоубийство — подумать страшно! Из дальнейших разъяснений выяснилось, что бургомистр имел в виду «Страдания молодого Вертера».
Это и называется «мыслить абстрактно» — видеть в убийце только одно абстрактное — что он убийца, и называнием такого качества уничтожать в нем все остальное, что составляет человеческое существо.
Иное дело — утонченно-сентиментальная светская публика Лейпцига. Эта, наоборот, усыпала цветами колесованного преступника и вплетала венки в колесо. Однако это опять-таки абстракция, хотя и противоположная. Христиане имеют обыкновение выкладывать крест розами или, скорее, розы крестом, сочетать розы и крест. Крест — это некогда превращенная в святыню виселица или колесо. Он утратил свое одностороннее значение орудия позорной казни и соединяет в одном образе высшее страдание и глубочайшее самопожертвование с радостнейшим блаженством и божественной честью. А вот лейпцигский крест, увитый маками и фиалками, — это умиротворение в стиле Коцебу, разновидность распутного примиренчества — чувствительного и дурного.
Мне довелось однажды услышать, как совсем по-иному расправилась с абстракцией «убийцы» и оправдала его одна наивная старушка из богадельни.
Отрубленная голова лежала на эшафоте, и в это время засияло солнце. Как это чудесно, сказала она, солнце милосердия господня осеняет голову Биндера! Ты не стоишь того, чтобы тебе солнце светило, — так говорят часто, желая выразить осуждение. А женщина та увидела, что голова убийцы освещена солнцем и, стало быть, того достойна. Она вознесла ее с плахи эшафота в лоно солнечного милосердия бога и осуществила умиротворение не с помощью фиалок и сентиментального тщеславия, а тем, что увидела убийцу приобщенным к небесной благодати солнечным лучом.
– Эй, старуха, ты торгуешь тухлыми яйцами! — говорит покупательница торговке. — Что? — кричит та. — Мои яйца тухлые?! Сама ты тухлая! Ты мне смеешь говорить такое про мой товар! Ты! Да не твоего ли отца вши в канаве заели, не твоя ли мать с французами крутила, не твоя ли бабка сдохла в богадельне! Ишь целую простыню на платок извела! Знаем, небось, откуда все эти тряпки да шляпки! Если бы не офицеры, не щеголять тебе в нарядах! Порядочные-то за своим домом следят, а таким — самое место в каталажке! Дырки бы на чулках заштопала! — Короче говоря, она и крупицы доброго в обидчице не замечает.
Она мыслит абстрактно и все — от шляпки до чулок, с головы до пят, вкупе с папашей и остальной родней — подводит исключительно под то преступление, что та нашла ее яйца тухлыми. Все окрашивается в ее голове в цвет этих яиц, тогда как те офицеры, которых она упоминала, — если они, конечно, и впрямь имеют сюда какое-нибудь отношение, что весьма сомнительно, — наверняка заметили в этой женщине совсем иные детали.
Но оставим в покое женщин; возьмем, например, слугу — нигде ему не живется хуже, чем у человека низкого звания и малого достатка; и, наоборот, тем лучше, чем благороднее его господин. Простой человек и тут мыслит абстрактно, он важничает перед слугой и относится к нему только как к слуге; он крепко держится за этот единственный предикат. Лучше всего живется слуге у француза. Аристократ фамильярен со слугой, а француз — так уж добрый приятель ему. Слуга, когда они остаются вдвоем, болтает всякую всячину, а хозяин покуривает себе трубку да поглядывает на часы, ни в чем его не стесняя, — как о том можно прочитать в повести «Жак и его хозяин» Дидро.
Аристократ, кроме всего прочего, знает, что слуга не только слуга, что ему известны все городские новости и девицы и что голову его посещают недурные идеи, — обо всем этом он слугу расспрашивает, и слуга может свободно говорить, о том, что интересует хозяина. У барина-француза слуга смеет даже рассуждать, иметь и отстаивать собственное мнение, а когда хозяину что-нибудь от него нужно, так приказания будет недостаточно, а сначала придется втолковать слуге свою мысль да еще и благодарить за то, что это мнение одержит у того верх.
То же самое различие и среди военных; у пруссаков положено бить солдата, и солдат поэтому — каналья; действительно, тот, кто обязан пассивно сносить побои, и есть каналья. Посему рядовой солдат и выглядит в глазах офицера как некая абстракция субъекта побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире с портупеей, хотя и для него это занятие чертовски неприятно.
Эвальд Ильенков
доктор философских наук, психолог-педагог, исследователь марксистско-ленинской диалектики
– Так кто же мыслит абстрактно?
– Необразованный человек, а вовсе не просвещенный
Этот неожиданный ответ и сегодня может показаться озорным парадоксом, простой иллюстрацией того «литературного приема, состоящего в употреблении слова или выражения в противоположном их значении с целью насмешки», который литературоведы называют иронией.
Той самой иронией, которая, по словам М.В. Ломоносова, «состоит иногда в одном слове, когда малого человека Атлантом или Гигантом, бессильного Самсоном называем»…
Ирония тут действительно есть, и очень ядовитая. Но ирония эта особого свойства — не остроумная игра словами, не простое вывертывание наизнанку «привычных значений» слов, ничего не меняющее в существе понимания. Тут не термины меняются на обратные, а те явления, которые ими обозначаются, вдруг оказываются в ходе их рассмотрения совсем не такими, какими их привыкли видеть, и острие насмешки поражает как раз «привычное» словоупотребление, обнаруживает, что именно «привычное» и вполне бездумное употребление терминов (в данном случае слова «абстрактное») является несуразным, не соответствующим сути дела. А то, что казалось лишь «ироническим парадоксом», обнаруживает себя, напротив, как совершенно точное выражение этой сути.
Это и есть диалектическая ирония, выражающая в словесном плане, на экране языка, вполне объективный (то есть от воли и сознания не зависящий) процесс превращения вещи в свою собственную противоположность.
Процесс, в ходе которого все знаки вдруг меняются на обратные, а мышление неожиданно для себя приходит к выводу, прямо противоречащему его исходному пункту.
«Великий диалектик вышучивает здесь мнимую образованность — необразованность, которая мнит себя образованностью, и потому считает себя вправе судить и рядить о философии, не утруждая себя ее изучением»
Душой этой своеобразной иронии является не легковесное остроумие, не лингвистическая ловкость в обыгрывании эпитетов, а всем известное «коварство» реального течения жизни, давно осознанное народной мудростью в поговорке «Благими намерениями дорога в ад вымощена». Да, самые добрые намерения, преломившись через призму условий их осуществления, зачастую оборачиваются злом и бедой. Бывает и наоборот: «Частица силы я, желавшей вечно зла, творившей лишь благое», — отрекомендовывается Мефистофель, поэтическое олицетворение «силы отрицания».
Это та самая нешуточная закономерность, которую Маркс вслед за Гегелем любил называть «иронией истории», — «неизбежной судьбой всех исторических движений, участники которых имеют смутное представление о причинах и условиях их существования и потому ставят перед ними чисто иллюзорные цели».
Эта ирония всегда выступает как неожиданное возмездие за невежество, за неведение. Она всегда подстерегает людей, лезущих в воду, не зная броду. Когда такое случается с первопроходцами — это трагедия. Человеку всегда приходилось дорого платить за познание. Но когда жертвами этой неумолимой иронии становятся люди, не умеющие и не желающие считаться с опытом, — их судьба обретает характер трагикомический, ибо наказанию тут подвергается уже не невежество, а глуповатое самомнение…
И когда Гегель в качестве примера «абстрактного мышления» приводит вдруг брань рыночной торговки, то высокие философские категории применяются тут отнюдь не с целью насмешки над «малым человеком», над необразованной старухой. Ироническая насмешка здесь есть, но адрес ее — совсем иной. Эта насмешка попадает здесь рикошетом, на манер бумеранга, в высокий лоб того самого читателя, который усмотрел в этом ироническую ухмылку над «необразованностью». Необразованность — не вина, а беда, и глумиться над нею с высоты своего ученого величия — вряд ли достойное философа занятие.
Такое глумление обнаруживало бы не ум, а лишь глупое чванство своей собственной «образованностью». Эта поза уже вполне заслуживает издевки — и Гегель доставляет себе такое удовольствие.
Великий диалектик вышучивает здесь мнимую образованность — необразованность, которая мнит себя образованностью, и потому считает себя вправе судить и рядить о философии, не утруждая себя ее изучением. Торговка бранится без претензий на «философское» значение своих словоизвержений. Она и слыхом не слыхивала про такие словечки, как «абстрактное». Философия поэтому тоже к ней никаких претензий не имеет. Другое дело — «образованный читатель», который усмехается, усмотрев «иронию» в квалификации ее мышления как «абстрактного», — это-де все равно, что назвать бессильного Самсоном…
Вот он-то и попался на коварный крючок гегелевской иронии. Усмотрев тут лишь «литературный прием», он с головой выдал себя, обнаружив полную неосведомленность в той области, где он считает себя знатоком, — в области философии как науки.
Тут ведь каждый «образованный человек» считает себя знатоком. «Относительно других наук считается, что требуется изучение для того, чтобы знать их, и что лишь такое знание дает право судить о них. Соглашаются также, что для того, чтобы изготовить башмак, нужно изучить сапожное дело и упражняться в нем, хотя каждый человек имеет в своей ноге мерку для этого, имеет руки и благодаря им требуемую для данного дела природную ловкость. Только для философствования не требуется такого рода изучения и труда», — иронизирует по адресу таких знатоков Гегель. Такой знаток и обнаружил тут, что слово «абстрактное» он знает, а вот относительно той коварной диалектики, которую философия давно выявила в составе названной категории явлений, даже смутного представления не имеет. Потому-то он и увидел шутку там, где Гегель вовсе не шутит, там, где он разоблачает дутую пустоту «привычных» представлений, за пределы которых никогда не выходит претенциозная полуобразованность, мнимая образованность, весь багаж которой и заключается всего-навсего в умении употреблять ученые словечки так, как принято в «порядочном обществе»…
Такой «образованный читатель» — не редкость и в наши дни.
Обитая в уютном мирке шаблонных представлений, с которыми он сросся, как с собственной кожей, он всегда испытывает раздражение, когда наука показывает ему, что вещи на самом-то деле совсем не таковы, какими они ему кажутся. Себя он всегда считает поборником «здравого смысла», а в философской диалектике не видит ничего, кроме злокозненной наклонности «выворачивать наизнанку» обычные, «общепринятые» значения слов. В диалектическом мышлении он видит одно лишь «неоднозначное и нестрогое употребление терминов», искусство жонглировать словами с противоположным значением — софистику двусмысленности. Так, мол, и тут — Гегель употребляет слова не так, как это «принято» — называет «абстрактным» то, что все здравомыслящие люди именуют «конкретным» и наоборот. Такому толкованию диалектики посвящено даже немало учено-философских трактатов, написанных за последние полтораста лет. И каждый раз их пишут от имени «современной логики».
Между тем Гегеля волнуют, конечно же, не названия, не вопрос о том, что и как надлежит называть.
К вопросу о названиях и к спорам о словах Гегель сам относится сугубо иронически, лишь поддразнивая ученых педантов, которые, в конце концов, только этим и озабочены, расставляя им на пути нехитрые ловушки.
Попутно же, под видом светской беседы, он популярно — в самом хорошем смысле этого слова — излагает весьма серьезные вещи, касающиеся отнюдь не «названии». Это — стержневые идеи его гениальной «Науки Логики» и «Феноменологии духа».
«Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна», ибо истина — это не «отчеканенная монета», которую остается только положить в карман, чтобы при случае ее оттуда вытаскивать и прикладывать как готовую мерку к единичным вещам и явлениям, наклеивая ее, как ярлык, на чувственно-данное многообразие мира, на созерцаемые «объекты». Истина заключается вовсе не в голых «результатах», а в непрекращающемся процессе все более глубокого, все более расчлененного на детали, все более «конкретного» постижения существа дела. А «существо дела» нигде и никогда не состоит в простой «одинаковости», в «тождественности» вещей и явлений друг другу.
И искать это «существо дела» — значит тщательно прослеживать переходы, превращения одних строго зафиксированных (в том числе словесно) явлений в другие, в конце концов, в прямо противоположные исходным.
«В одном случае “абстрактное” оказывается могущественнейшим средством анализа конкретной действительности, а в другом — непроницаемой ширмой, загораживающей эту же самую действительность»
Действительная «всеобщность», связующая воедино, в составе некоторого «целого», два или более явления (вещи, события и т.д.), таится вовсе не в их одинаковости друг другу, а в необходимости превращения каждой вещи в ее собственную противоположность. В том, что такие два явления как бы «дополняют» одно другое «до целого», поскольку каждое из них содержит такой «признак», которого другому как раз недостает, а «целое» всегда оказывается единством взаимоисключающих — и одновременно взаимопредполагающих — сторон, моментов. Отсюда и логический принцип мышления, который Гегель выдвинул против всей прежней логики: «Противоречие есть критерий истины, отсутствие противоречия — критерий заблуждения».
Это тоже звучало и звучит до сих пор достаточно парадоксально. Но что поделаешь, если сама реальная жизнь развивается через «парадоксы»?
И если принять все это во внимание, то сразу же начинает выглядеть по-иному и проблема «абстракции». «Абстрактное» как таковое (как «общее», как «одинаковое», зафиксированное в слове, в виде «общепринятого значения термина» или в серии таких терминов) само по себе ни хорошо, ни плохо. Как таковое оно с одинаковой легкостью может выражать и ум, и глупость. В одном случае «абстрактное» оказывается могущественнейшим средством анализа конкретной действительности, а в другом — непроницаемой ширмой, загораживающей эту же самую действительность. В одном случае оно оказывается формой понимания вещей, а в другом — средством умерщвления интеллекта, средством его порабощения словесными штампами. И эту двойственную, диалектически-коварную природу «абстрактного» надо всегда учитывать, надо всегда иметь в виду, чтобы не попасть в неожиданную ловушку… В этом и заключается смысл гегелевского фельетона, изящно-иронического изложения весьма и весьма серьезных философско-логических истин.
Гегель «Кто мыслит абстрактно?» (содержание и анализ)
Известная статья Георга Вильгельма Фридриха Гегеля «Кто мыслит абстрактно?» – это философское сочинение-рассуждение, написанное им в 1807 г., и относится к последнему, берлинскому периоду творчества философа.
Данное сочинение изложено в стиле светского разговора, пестрит тонкими замечаниями и яркими жизненными примерами, иллюстрирующими концепцию автора. Статья написана простым, образным эмоциональным языком, который использует философ, и как бы приглашает присоединиться читателю к рассуждению автора и осмыслению изложенных положений.
Уже с самого начала своего сочинения Гегель предупреждает, что будет рассуждать о «метафизике». Ведь «метафизика» – как и «абстрактное» (да, пожалуй, как и «мышление», добавляет он) – слово, которое в каждом вызывает более или менее сильное желание удрать подальше, как от чумы – «Мыслить? Абстрактно? Sauve qui peut (с фр. – спасайся, кто может)»[1].
Но потом он спешит успокоить, что вовсе не собирается объяснять здесь, что такое «абстрактное» и что значит «мыслить», потому что объяснения вообще считаются в порядочном обществе признаком дурного тона, да и ему самому становится не по себе, когда кто-нибудь начинает что-либо объяснять.
Все эти объяснения, по мнению Гегеля, были бы излишни, так как порядочное общество именно потому и избегает общения с «абстрактным», что слишком хорошо с ним знакомо.
Гегель пишет о том, что не имеет никаких намерений примирить общество с «абстрактным» или с «мышлением» при помощи хитрости – «сначала протащив их туда тайком, под маской светского разговора, с таким расчетом, чтобы они прокрались в общество, не будучи узнанными и не возбудив неудовольствия, затесались бы в него, как говорят в народе, а автор интриги мог бы затем объявить, что новый гость, которого теперь принимают под чужим именем как хорошего знакомого,- это и есть то самое «абстрактное», которое раньше на порог не пускали».
Но даже такой план осуществить, по мнению Гегеля, не удалось бы: для этого ни в коем случае нельзя разглашать заранее разгадку, а она уже дана в заголовке. Если уж замыслил описанную выше хитрость, то надо держать язык за зубами и действовать по примеру того министра в комедии, который весь спектакль играет в пальто и лишь в финальной сцене его расстегивает, блистая Орденом Мудрости.
Но расстегивание метафизического пальто, по мнению Гегеля, не достигло бы того эффекта, который производит расстегивание министерского пальто, – ведь свет не узнал тут ничего, кроме нескольких слов,- и вся затея свелась бы, собственно, лишь к установлению того факта, что общество давным-давно этой вещью располагает; обретено было бы, таким образом, лишь название вещи, в то время как орден министра означает нечто весьма реальное, кошель с деньгами.
Гегель пишет, что все мы находимся в приличном обществе, где принято считать, что каждый из присутствующих точно знает, что такое «мышление» и что такое «абстрактное». Стало быть, остается лишь выяснить, кто мыслит абстрактно.
Рассуждая о себе, Гегель отмечает, что с одной стороны, он «пренебрегает абстрактным мышлением, не испытывая при этом угрызений совести, а с другой – все же питает к нему в душе известное почтение, как к чему-то возвышенному».
Так кто же мыслит абстрактно? – задает вопрос Гегель и тут же отвечает на него – необразованный человек, ведь просвещенные люди в приличном обществе не мыслят абстрактно потому, что это слишком просто и слишком неблагородно.
В обоснование своих мыслей Гегель приводит различные примеры. Например, ведут на казнь убийцу, который может оказаться сильным, красивым, интересным мужчиной. Но толпа возмутиться: можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу – красивым? И священник скажет о моральном разложении знати. Знаток же человеческой души рассмотрит ход событий, сформировавших преступника, обнаружит в его жизни, в его воспитании влияние дурных отношений между его отцом и матерью, увидит, что некогда этот человек был наказан за какой-то незначительный проступок с чрезмерной суровостью, ожесточившей его против гражданского порядка, вынудившей к сопротивлению, которое и привело к тому, что преступление сделалось для него единственным способом самосохранения.
Вот это, по мнению Гегеля, и называется «мыслить абстрактно» – видеть в убийце только одно абстрактное – что он убийца и называнием такого качества уничтожать в нем все остальное, что составляет человеческое существо.
Далее он пишет об утонченно-сентиментальной светской публике Лейпцига, которая усыпала цветами колесованного преступника и вплетала венки в колесо.
Однако это опять-таки абстракция, хотя и противоположная.
Гегель проводит аналогию с образом Иисуса Христа в христианстве, который принял смерть через распятие во имя спасения всего человечества и потому достоин почитания и преклонения. Публика, вплетающая цветы и венки в колесо, на котором распинали преступника во время колесования, мыслит абстрактно, говорит Гегель, так же, как и христиане, которые превращают крест (орудие позорной казни) в святыню и видят в нем величайший символ веры, спасения и божественной любви ко всем людям.
А вот пример, как одна наивная старушка из богадельни расправилась с абстракцией «убийцы» и оправдала его. Отрубленная голова лежала на эшафоте, и в это время засияло солнце. И женщина та увидела, что голова убийцы освещена солнцем и, стало быть, того достойна. Она вознесла ее с плахи эшафота в лоно солнечного милосердия Бога и осуществила умиротворение не с помощью фиалок и сентиментального тщеславия, а тем, что увидела убийцу приобщенным к небесной благодати солнечным лучом.
Еще Гегель приводит в качестве примера слугу, которому нигде не живется хуже, чем у человека низкого звания и малого достатка; и, наоборот, тем лучше, чем благороднее его господин. Ведь простой человек и тут мыслит абстрактно, он важничает перед слугой и относится к нему только как к слуге. Лучше всего живется слуге у француза. Аристократ фамильярен со слугой, а француз – так уж добрый приятель ему. Аристократ, знает, что слуга не только слуга, что ему известны все городские новости и девицы и что голову его посещают недурные идеи, – обо всем этом он слугу расспрашивает, и слуга может свободно говорить о том, что интересует хозяина. У барина-француза слуга смеет даже рассуждать, иметь и отстаивать собственное мнение, а когда хозяину что-нибудь от него нужно, так приказания будет недостаточно, а сначала придется втолковать слуге свою мысль, да еще и благодарить за то, что это мнение одержит у того верх.
То же самое различие и среди военных; у пруссаков положено бить солдата, и солдат поэтому – каналья; действительно, тот, кто обязан пассивно сносить побои, и есть каналья.
Посему рядовой солдат и выглядит в глазах офицера как некая абстракция субъекта побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире с портупеей, хотя и для него это занятие чертовски неприятно.
Таким образом, Гегель показывает недостатки абстрактного мышления, которое, однако, никак не связно с образованностью человека. Гегель обращает внимание, что абстрактность есть неполноценность фрагментарного мышления. Философ призывает общество развить и перевести мышление на ступень разума, развивать конкретное мышление, что в итоге позволит получить системное мышление и увидеть мир как единое целое.
_________________________________
[1] Гегель Г.В.Ф. Кто мыслит абстрактно? // Работы разных лет : в 2 т. М. : Мысль, 1970. Т. 1. С. 387-395.
Кто мыслит абстрактно?
Кто мыслит абстрактно?Гегель с помощью гипертекста
Написано: Гегелем ок. 1808 г.;
Источник: Кауфманн, Вальтер. Гегель: Тексты и комментарии ;
Опубликовано: Garden City, NY: Anchor Books, 1966, стр.
113–118.
Думать? Абстрактно? — Спаси меня! Пусть те, кто может спасти себя! Даже сейчас я слышу, как предатель, купленный врагом, восклицает эти слова, осуждая это эссе, потому что оно будет явно иметь дело с метафизикой. Для метафизика слово, не менее абстракция, и почти мышление , от которого все более или менее убегают, как от человека, поймал чуму.
Но намерение здесь действительно не такое злое, как если бы смысл
мышления и абстрактного должны были быть объяснены здесь. Нет ничего
прекрасный мир находит столь же невыносимым, как и объяснения. я тоже считаю это ужасным
когда кто-то начинает объяснять, потому что в худшем случае я понимаю
все сам. Здесь объяснение мышления и абстрактного бы в любом
случай совершенно лишний; ибо это только потому, что прекрасный мир знает
что значит быть абстрактным, что он убегает. Как не хочется
чего не знаешь, того и ненавидеть нельзя. И я не собираюсь пытаться
лукаво примирить прекрасный мир с мышлением или с абстрактным
как будто под видом светской беседы мышление и абстракция должны были
быть отброшены до тех пор, пока, в конце концов, они не нашли свой путь в общество инкогнито,
не вызвав никакого отвращения; даже как если бы они должны были быть приняты незаметно
обществом, или, как говорят швабы,
Такие сцены узнавания, которые
предназначены для того, чтобы учить мир против его воли, имеют непростительную ошибку
что они одновременно унижают, а проводник старается своей хитростью
получить немного славы; но это унижение и это тщеславие разрушают действие, ибо они снова отталкивают от обучения, полученного такой ценой. В любом случае, такой план был бы разрушен с самого начала, ибо
это потребовало бы, чтобы решающее слово загадки не было произнесено с самого начала.
Но это уже произошло в названии. Если в этом эссе такая хитрость,
этим словам нельзя было позволять входить в самом начале; но
как член кабинета в комедии, они должны были ходить
в течение всего спектакля в шинели, расстегивая ее только в
последняя сцена, раскрывающая мерцающую звезду мудрости. Расстегивание метафизического
Конечно, шинель будет менее эффектна, чем расстегивание пуговиц у министра:
это пролило бы свет не более чем на пару слов, и лучшая часть
шутка должна заключаться в том, что показано, что общество уже давно владеет
самого дела; так что в конце концов они получат просто имя,
а звезда министра означает что-то реальное — мешок с деньгами.
Чтобы все присутствующие знали, что такое мышление и что такое
абстрактность предполагается в хорошем обществе, и мы, конечно, находимся в хорошем обществе.
Вопрос только в том, кто мыслит абстрактно. Цель, как уже
упоминалось, не значит примирять общество с этими вещами, ожидать, что оно
с чем-то трудным, взывать к его совести, не легкомысленно пренебрегать
такой вопрос, который соответствует рангу и статусу существ, одаренных разумом.
Скорее, я намерен примирить прекрасный мир с самим собой, хотя
у него, похоже, нет угрызений совести из-за этого пренебрежения; еще, по крайней мере
в глубине души питает определенное уважение к абстрактному мышлению как к чему-то возвышенному,
и смотрит в другую сторону не потому, что кажется слишком низким, а потому, что кажется
слишком возвышенно не потому, что это кажется слишком низким, а слишком благородным, или, наоборот,
потому что кажется 
Кто мыслит абстрактно? Необразованный, а не образованный. Хорошее общество делает не мыслить абстрактно, потому что это слишком легко, потому что это слишком низко (не имея в виду к внешнему статусу) — не из пустого жеманства благородства, которое ставить себя выше того, на что он не способен, но благодаря внутреннему ущербность дела.
Предубеждение и уважение к абстрактному мышлению настолько велики, что чуткие ноздри почуют какую-нибудь сатиру или иронию в этот момент; но так как они читают утреннюю газету, они знают, что есть награда, которую можно получить за сатиру, и поэтому я скорее заслужу ее, конкурируя за это, чем сдаваться здесь без дальше дело.
Мне остается только привести примеры для моего предложения:
все согласятся, что подтвердят это. Убийцу ведут на место
исполнение. Для простых людей он не что иное, как убийца. дамы возможно
отметить, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Народ находит это
замечание страшное: Что? Красивый убийца? Как можно думать так злобно и
назвать убийцу красивым; без сомнения, вы и сами чем-то не лучше!
Это испорченность нравов, которая распространена в высших сословиях, священник
может добавить, зная дно вещей и человеческих сердец.
Тот, кто знает людей, прослеживает развитие преступника.
ум: он находит в своей истории, в своем воспитании плохие семейные отношения между
его отец и мать, какая-то невероятная жестокость после того, как этот человек
совершил какой-то незначительный проступок, поэтому он ожесточился на общественный строй — первое
реакция на это, которая фактически изгнала его и впредь не делала
возможно для него, чтобы сохранить себя, кроме как через преступление. — Могут быть люди
кто скажет, когда услышит такие вещи: он хочет извинить этого убийцу! После
все я помню, как в молодости я слышал, как мэр сокрушался, что писатели книг
заходили слишком далеко и стремились полностью искоренить христианство и праведность;
кто-то написал защиту самоубийства; ужасно, действительно слишком ужасно! – Дальше
вопросы показали, что
Это абстрактное мышление: не видеть в убийце ничего, кроме того абстрактного факта, что он убийца, и этим простым качеством аннулировать в нем всю другую человеческую сущность.
Совсем иначе обстоит дело в рафинированных, сентиментальных кругах — в Лейпциге. Там они посыпали и связали цветы на колесо и на преступника, который был привязан к нему. — Но это опять-таки обратная абстракция. Христиане действительно могут мелочиться с розенкрейцерством, вернее крест-розизмом, и обвить розами вокруг крест. Крест – это виселица и колесо, которые издавна освящены. Он утратил свое одностороннее значение инструмента бесчестной наказания и, наоборот, наводит на мысль о высшей боли и глубочайшее отвержение вместе с самым радостным восторгом и божественной честью. Колесо в Лейпциге, напротив, увитое фиалками и маками, есть примирение а-ля Коцебу, какая-то неряшливая общительность между сентиментальность и злость.
Совсем по-другому я однажды услышал обычную
старуха, работавшая в больнице, убивает абстракцию убийцы и
оживить его ради чести. Отрубленную голову положили на эшафот,
и светило солнце. Как красиво, говорила она, сияет солнце благодати Божией
на голову Биндера! — Ты недостоин того, чтобы на тебя светило солнце, — говорят
негодяю, на которого сердятся.
Старуха, у тебя яйца тухлые! горничная говорит на рынок
женщина. Что? она отвечает, мои яйца тухлые? Вы можете быть гнилой! Вы так говорите о
мои яйца? Ты? Не съели ли вши твоего отца на больших дорогах? Разве твоя мать не
сбежали с французами, а бабушка не умерла в государственной больнице?
Пусть вместо этого тонкого платка получит целую рубашку; мы хорошо знаем где она
получил тот шарф и ее шляпы: если бы не те офицеры, многие бы не
нынче так разодеты, и если бы их милости уделяли больше внимания
своим домочадцам, многие сейчас оказались бы в тюрьме. Пусть она залатает дыры
в чулках! — Короче говоря, она не оставляет на себе ни одной целой нитки. Она
мыслит абстрактно и включает в себя другую женщину — шарф, шляпу, рубашку и т.
Чтобы перейти от служанки к служанке, ни одна служанка не хуже
чем тот, кто работает на человека низкого класса и с низким доходом; и ему лучше
тем благороднее его хозяин. Простой человек снова мыслит более абстрактно, он дает
благородный вид по отношению к слуге и относится к другому
человек просто как слуга; он цепляется за этот один предикат. Слуга
лучший среди французов. Дворянин знаком со своим слугой, французом
является его другом. Когда они одни, говорит слуга: см. Жак и сын мэтр; хозяин только и делает, что нюхает табак и
посмотрите, сколько сейчас времени, и пусть слуга позаботится обо всем остальном. Дворянин
знает, что слуга не просто слуга, но также знает последний город
новости, девушки, и хорошие предложения; он спрашивает его об этих делах,
и слуга может сказать, что он знает об этих вопросах.
С французским мастером,
слуга может не только это делать; он может также затронуть тему, иметь свою
мнения и настаивать на них; а когда хозяин чего-то хочет, это не
сделано с приказом, но он должен спорить и убеждать слугу в своем мнении
и добавить доброе слово, чтобы убедиться, что это мнение сохраняет верх.
В армии мы сталкиваемся с той же разницей. Среди австрийцев солдата можно бить, он canaille; на то, что имеет пассивное право быть избитым – canaille. Таким образом, рядовой солдат для офицера это abstractum. избитого предмета с которым джентльмен в униформе и порт d’epée должен утруждать себя — и это может подтолкнуть к заключению договора с дьяволом.
Примечание Уолтера Кауфмана:
В девятнадцатом издании Гегеля Werke, эта статья ( Wer denkt abstrakt? ) появляется в томе XVII, 400-5. Розенкранц кратко обсуждает это (355 f.) и говорит, что это показывает, «насколько Гегель… вошел в берлинскую манеру».
Глокнер перепечатывает его в своем издании Werke в vol. XX (1930 г.) под названием: Vermischte Schriften aus der Berliner Zeit. Он включает его в число «четырех фельетонов , которые Гегель написал для местных газет в последние годы своего берлинского периода. Но Глокнер признает: «Точное место публикации мне, к сожалению, неизвестно».
Хоффмайстер, чье критическое издание « берлинцев» Гегеля Schriften: 1818-1831 (1956) гораздо более полный, чем у Глокнера. (800 страниц против 550), не включает эту статью. В сноске он говорит что она принадлежит Гегелевскому «йенскому периоду (1807/08)». Это нехарактерный оговор: в начале 1807 г. Гегель отправился в Бамберг, в 1808 г. в Нюрнберг; и в первые недели 1807 г., перед отъездом из Йены, ему определенно не хватило времени и душевного спокойствия, чтобы написать эту статью.
Глокнера “Четыре фельетонов” Гофмейстера
остается только одно, и это действительно письмо в газету с протестом против
рецензия на новую пьесу. Хоффмайстер не дает причин датировать эту статью, поэтому
намного раньше, чем это сделали Розенкранц и Глокнер. Возможно, пренебрежительное замечание
о Коцебу (немецкий драматург, 1761-1819) предполагает дату до Коцебу
был зарезан немецким студентом-богословом. Что произведение было написано
в Йене кажется маловероятным: он так сильно отличается от статей — и Феноменология — которую Гегель написал в беспокойные и несчастливые годы жизни в этом городе. Но Хоффмайстер мог быть прав в том, что она была написана в 1807 или 1808 году.
Домашняя страница Hegel-by-HyperText @ marxists.org
Кто мыслит абстрактно – hegel.net
Думать? Абстрактный? – Sauve qui peut! Спасайтесь, кто может! Так я уже слышу предателя, подкупленного врагом, выкрикивающего это сочинение за то, что здесь будут говорить о метафизике. Для метафизики есть слово, как абстрактное и почти также мыслящее , есть слово, от которого все бегут более или менее, как от чумного.
Но это не так плохо, что здесь нужно объяснять, что мыслимо, а что абстрактно. Нет ничего более невыносимого для прекрасного мира, чем объяснения. Достаточно ужасно, когда кто-то начинает объяснять, потому что, если надо, я и сам все понимаю. Здесь объяснение мысли и абстрактного уже оказалось совершенно излишним; ибо именно потому, что прекрасный мир уже знает, что такое абстрактное, он бежит от него. Точно так же, как человек не желает того, чего он не знает, он не может ненавидеть это.
Он также не предназначен для обманного примирения прекрасного мира с мыслью или абстрактным; например, что под видом легкой сохранности мысль и реферат должны быть очернены, чтобы она прокралась в общество без ведома автора и не вызвав никакого отвращения, и даже была бы незаметно втянута самим обществом, или, как выражают себя швабы, огородили и теперь открыли автору этой запутанности этого иначе чуждого гостя, а именно абстрактного, которого все общество отнесло бы и признало бы хорошим знакомым под другим именем. Такие пределы познания, посредством которых мир должен учить против его воли, имеют в себе тот непростительный недостаток, что они и постыдны, и машинист хотел добиться небольшой славы для себя, чтобы этот стыд и тщеславие свели на нет действие , ибо они скорее отталкивают учение, купленное такой ценой.
В любом случае создание такого плана уже было бы испорчено, ибо требует, чтобы слово загадки не было произнесено заранее. Но это уже сделано надписью; в этой, если бы в этом сочинении речь шла о таком обмане, слова не должны были появиться с самого начала, а должны были бы, подобно министру в комедии, ходить всю пьесу в верхней одежде, и только в последней картине если бы он расстегнул его и позволил блеснуть звезде мудрости. Расстегивание метафизической шинели выглядело бы здесь даже не так хорошо, как расстегивание министерской, ибо то, что вывело бы на свет, было бы не более чем несколькими словами; ибо лучшая часть забавы должна состоять в том, что это покажет, что общество уже давно стало собственником самой вещи; так что в конце концов она получит только название, а звезда министра будет означать нечто более реальное, мешок с деньгами.
То, что думает, что абстрактно – это известно всем присутствующим, предполагается, что это в хорошей компании, и именно там мы находимся. Вопрос только в том, кто он , кто мыслит абстрактно. Намерение состоит не в том, чтобы, как уже было сказано, примирить ее с этими вещами, ожидать, что она будет терпеть что-то тяжелое, вразумить ее совесть о том, что она опрометчиво пренебрегает чем-то подобным, что для существа, наделенного Причина соответствует ее рангу и положению. Напротив, намерение состоит в том, чтобы примирить прекрасный мир с собой, если она иначе не имеет совести об этом пренебрежении, но все же имеет некоторое уважение, по крайней мере внутренне, к абстрактному мышлению, как к чему-то высокому, и смотрит в сторону от него, не потому, что он для нее слишком низок, а потому, что он слишком высок для нее, не потому, что он слишком скуп, а потому, что он слишком благороден, или наоборот, потому что придает ей эспрессо, кажется чем-то особенным, чем-то то, что не выделяет вас в обществе, как новый пластырь, а то, что исключает вас из общества или делает вас смешным, как бедная одежда или богатая одежда, если она сделана из старых драгоценных камней или из богатой вышивки, но который давно стал китайским.
Кто мыслит абстрактно? Необразованный человек, не образованный. Хорошее общество мыслит абстрактно не потому, что оно слишком легкое, потому что оно слишком низкое, низкое не из-за своего внешнего положения, не из-за пустого притворства, ставящего себя выше того, от чего оно не может отказаться, а из-за внутренней ничтожности общества. иметь значение.
Предубеждение и уважение к абстрактному мышлению так велики, что тонкие носы чуют сатиру или иронию раньше времени; только потому, что они читатели «Моргенблатта», они знают, что за сатиру приходится платить цену, и что я предпочитаю верить, что заслуживаю ее, и бороться за нее, чем просто раздавать здесь свои вещи.
Мне нужно только привести примеры для моей фразы, которые все признают, что она содержится. Итак, убийцу ведут к месту казни. Дамы могут отметить, что он сильный, красивый, интересный мужчина. Этих людей возмутило замечание: какой убийца красив? как можно так плохо мыслить и называть убийцу красивым; ты наверное чем-то не лучше! Это испорченность нравов, царящая среди знатных людей, может быть, добавляет священник, знающий причину вещей и сердца. Знаток человеческой натуры идет по пути воспитания преступника, находит в его рассказе дурное воспитание, дурное семейное происхождение отца и матери, какую-то безмерную резкость в незначительном проступке этого человека, озлобившего его против гражданского порядка. , первая реакция на нее, которая выгнала его из нее и теперь давала ему возможность сохраниться только через преступление. – Найдутся люди, которые, услышав это, скажут: он хочет оправдать этого убийцу! Я помню, как в юности слышал, как мэр жаловался, что авторы книг заходят слишком далеко и пытаются искоренить христианство и ответственность; один из них написал защиту самоубийства; это было ужасно, слишком ужасно! – Из дальнейшего расследования выяснилось, что Страдания Вертера были поняты.
Это значит, абстрактно мыслив, видеть в убийце только это абстрактное, что он убийца, и этим простым качеством истребить в нем все остальное человеческое. Прекрасный, чувствительный лейпцигский мир совсем другой. Она обсыпала и обвязала венки из цветов вокруг колеса и преступника, который был заплетен на нем. – Но это опять обратная абстракция. Христиане вполне могут практиковать розарий или, скорее, розарий креста, оборачивая крест розами. Крест — это давно священная виселица и колесо. Оно утратило свое одностороннее значение орудия позорящего наказания и, напротив, познало идею высшей боли и глубочайшего отвержения вместе с радостнейшим блаженством и божественной честью. С другой стороны, Лейпцигский крест, обвитый фиалками и сплетнями, — это блевотинное примирение, своего рода распущенная совместимость чувствительности со злом.
Совершенно по-другому я однажды слышал, как злая старуха, больничная женщина, убила абстракцию убийцы и заставила его жить в честь. Отрубленную голову положили на эшафот, и было солнце; как красиво, говорила она, божье милостивое солнце Биндерс голова сияла! – Ты недостоин солнечного света, – сказали они разгневанному гоблину. Эта женщина увидела, что голова убийцы освещена солнцем и поэтому стоит того. Она вознесла его от наказания овчины в солнечную благодать Божию, не произвела примирения через свою фиалку и свое чуткое тщеславие, но увидела его принятым благодатью в высшем солнце.
Старуха, у нее яйца тухлые, говорит покупатель жене разносчика. Что, отвечает она, мои яйца протухли? Она может быть гнилой ко мне! Она должна сказать мне это о моих яйцах? Она? Не сожрал ли ее отец вши на дороге, не убежала ли мать с французами и не умерла ли бабушка в больнице, – она купила целую рубашку на свой свадебный платок; мы знаем, откуда она взяла платок и чепцы; если бы не офицеры, некоторые люди не были бы сейчас такими чистыми, а если бы милосердные женщины больше внимания уделяли своему хозяйству, некоторые люди сидели бы в палочном домике, – она только что заштопала дырки на чулках ! – Короче говоря, она не оставляет на ней нити хорошей. Она мыслит абстрактно и полагает это шарфом, шапкой, рубашкой и т. д., как пальцами и другими частями, также отцом и всем кланом, в одиночку виновным в том, что нашла яйца гнилыми; все в ней насквозь прокрашено тухлыми яйцами, а те офицеры, о которых говорила разносчица, – если в противном случае, сколько сомневаться, в этом есть доля правды, – могут видеть в ней совсем другое.
Для перехода от горничной к слуге ни один слуга не может быть хуже, чем человек с небольшим положением и небольшим доходом, и тем лучше, чем более знатен хозяин. Обыкновенный человек мыслит более отвлеченно, он действует благородно против слуги и ведет себя с ним только как слуга; он держится за этот один предикат. Лучшее место для слуги — у французов. Дворянин знаком с официантом, француз — хороший друг официанта; когда они одни, официант говорит громкое слово, вы можете увидеть Дидро «Жак и сын мэтра», джентльмен ничего не делает, только берет щепотку табака и смотрит на часы, а все остальное позволяет официанту делать. Благородный человек знает, что слуга не только слуга, но и знает новости города, знает девушек, имеет в голове хорошие стопы; он спрашивает его об этом, и слуге разрешается говорить то, что он знает о том, о чем спрашивал директор. У французского джентльмена слуге не только позволено поставить это, но и дело на стол, иметь свое мнение и утверждать его, и если джентльмен чего-то хочет, то это делается не по приказанию, а он должен сначала дать слуге свое мнение и дайте ему доброе слово, что его мнение преобладает.