Иосиф Александрович Бродский (24.05.1940 – 28.01.1996). Знаменитые писатели
Иосиф Александрович Бродский
(24.05.1940 – 28.01.1996)
Русский поэт, лауреат Нобелевской премии (1987 г.).
Сборники стихов «Остановка в пустыне», «Конец Прекрасной эпохи», «Часть речи», «Урания», «Новые стансы к Августе», «Пейзаж с наводнением», «Перемена Империи», «Холмы. Большие стихи и поэмы», «В окрестностях Антарктиды», «Новые стихи»; книги и эссе «О Скорби и Разуме», «Меньше чем единица»; пьеса «Мрамор».
Иосифа Бродского нередко называют последним поэтом Серебряного века, хотя, возможно, он вообще последний большой русский поэт ушедшего столетия. Понятие Серебряный век относится не столько ко времени, сколько к уровню культуры. Бродский был человеком высочайшей культуры, в совершенстве овладел несколькими языками, великолепно знал мировую поэзию, был знаком с лучшими поэтами своего времени. Следуя своим предшественникам, великим поэтам века Золотого, он сумел создать свою поэзию, идущую из самой глубины сознания, свой образный язык.
Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 г. в Ленинграде, в семье скромного советского служащего, занимавшего должность фотокорреспондента в журнале «Балтийский флот». Когда ребенку исполнился год, началась Великая Отечественная война. О блокаде Ленинграда он впоследствии говорил, что был слишком мал, чтобы понимать происходящее, знает только из рассказов взрослых, что голод и бомбежки были постоянными спутниками ленинградцев. А мать Бродского вспоминала, как ей не раз приходилось уносить маленького сына в убежище в бельевой корзине.
Ненамного счастливее была жизнь и после войны. Семья жила в крохотной комнатке в старой коммуналке в бедности и страхе перед сталинским режимом. Единственным утешением были книги, они, по словам поэта, «держали нас в абсолютной власти. Диккенс был более реален, чем Сталин и Берия».
Школу Иосиф оставил в пятнадцатилетнем возрасте, закончив только восемь классов, чтобы начать зарабатывать. После неудачной попытки поступить в мореходное училище он сменил несколько мест работы. Был фрезеровщиком на заводе, истопником в котельной, смотрителем маяка, подумывал о врачебной профессии, для чего даже устроился работать санитаром морга. Романтика странствий увлекла его в путешествие по стране в составе геологической экспедиции, с которой Бродский побывал в Сибири, Якутии, на Дальнем Востоке и Тянь-Шане. С ранних лет он не искал благоустроенности, придерживаясь своей формулы: «человеку не следует устраивать пир из своих страданий». Наверное, поэтому бремя самостоятельной жизни, а затем и нелегких испытаний Бродский нес легко и почти беззаботно. Более того, в этих условиях он находил время для самообразования, много читал, изучал языки.
В шестнадцать лет Иосиф написал свои первые стихи, привлекшие внимание друзей и знакомых. Стихи не печатали, но молодой поэт имел возможность выступать с ними перед многочисленной студенческой аудиторией, с восторгом принимавшей каждую строчку.
1960 г. стал для 20-летнего поэта временем знакомства со многими известными ленинградскими поэтами: Д. Бобышевым, А. Найманом, Е. Рейном. Последнего через много лет Бродский назовет своим учителем. В тот же год он познакомился с Анной Ахматовой, посвятившей ему одно из своих четверостиший:
О своем я уже не заплачу,
Но не видеть бы мне на земле
Золотое клеймо неудачи
На еще безмятежном челе.
Ахматова, относившаяся к молодому поэту с восхищением и нежностью, в 60-е годы предсказала ему славную судьбу и трудную жизнь. Большую поддержку Бродский ощутил со стороны Надежды Яковлевны Мандельштам, вдовы его любимого поэта. Один из знакомых поэта Я. Гордин вспоминал: «Определяющей чертой Иосифа в те времена была совершенная естественность, органичность поведения. Он никогда не стремился к духовному вождизму, но возможности и место свое понял достаточно рано».
Растущая популярность поэта вызвала обеспокоенность властей. Весной 1961 г. вышел Указ Президиума Верховного Совета РСФСР «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный, паразитический образ жизни». Согласно этому Указу можно было привлечь к ответственности любого «свободного художника». Однако решающим моментом в борьбе с независимой интеллигенцией стала встреча Хрущева с работниками культуры, положившая начало гонению неугодных. Жертвой хрущевской кампании стал и Бродский. 29 ноября 1963 г. в газете «Вечерний Ленинград» появился унизительный фельетон о молодом поэте под названием «Окололитературный трутень». Травля не ограничивалась такого рода статьями. После нескольких вызовов в милицию 13 февраля 1964 г. Бродского арестовали по обвинению в «тунеядстве». В марте его дело рассматривалось Дзержинским районным судом Ленинграда. Несмотря на то что крупнейшие деятели культуры – Ахматова, Чуковский, Маршак, Паустовский, Шостакович – дали положительную характеристику творчеству Бродского, он был признан виновным в «паразитическом образе жизни» и приговорен к 5 годам ссылки.
Полтора года поэт провел в деревне Норенское Архангельской области, после чего был освобожден досрочно по причине, как объясняли власти, излишней суровости приговора.
В 1965–1972 гг. Бродский жил в Ленинграде, изредка печатая свои стихи и переводы в периодических изданиях. Подготовленная для издания книга была отклонена издательствами, но его стихи публиковались в эмигрантских журналах «Грани», «Новом журнале», а также в альманахе «Воздушные пути». В 1965 г. в Нью-Йорке вышел составленный без участия поэта сборник «Стихотворения и поэмы». Первый сборник «Остановка в пустыне», составленный самим поэтом и изданный в Нью-Йорке в 1970 г., стал итоговым для раннего творчества Бродского.
Тягостная обстановка, сложившаяся вокруг Бродского из-за его зарубежных публикаций, вынудила его летом 1972 г. эмигрировать в США. Живя в Нью-Йорке, он пишет стихи, прозу на английском и русском языках, преподает поэзию в различных американских университетах: Мичиганском, Колумбийском, Нью-Йоркском.
В эмиграции Бродский опубликовал сборники стихов «Часть речи», «Конец прекрасной эпохи», «Римские элегии», «Новые стансы к Августе», «Урания», пьесу «Мрамор».
В биографическом плане интересна книга «Новые стансы к Августе», состоящая из 60-ти стихотворений и имеющая подзаголовок «Стихи к М. Б., 1962–1982». В течение двадцати лет одна и та же женщина была адресатом любовной лирики поэта – случай достаточно редкий в истории русской поэзии.
Большой резонанс среди литературной общественности вызвал сборник эссе «Меньше чем единица», признанный в 1986 г. лучшей литературно-критической книгой США.
В 1987 г. Иосиф Бродский был удостоен Нобелевской премии по литературе. В своей речи при вручении награды он говорил о своем понимании сущности поэта и поэзии: «Пишущий стихотворение пишет его прежде всего потому, что стихосложение – колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков и алкоголя. Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом».
Прагматичная Америка тоже признала талант русского поэта: в 1991 г. Иосиф Бродский занял должность поэта-лауреата при библиотеке Конгресса США.
Вспоминая о прожитых годах в России, Бродский как-то заметил: «На моей родине гражданин может быть только рабом или врагом. Я не был ни тем, ни другим. Так как власти не знали, что делать с этой третьей категорией, они меня выслали». Для него была важна духовная связь с родиной. Как реликвию хранил он галстук Бориса Пастернака, хотел даже надеть на вручение Нобелевской премии, но не позволяли правила протокола. Тем не менее, Бродский все-таки пришел с галстуком Пастернака в кармане.
После перестройки Бродского не раз приглашали в Россию, но он так ни разу и не приехал на родину, которая его отвергла. «Нельзя войти в одну реку дважды, даже если это Нева», – сказал он. А в одном из интервью поэт уточнил свою позицию: «Я не хочу видеть, во что превратился тот город Ленинград, где я родился, не хочу видеть вывески на английском, не хочу возвращаться в страну, в которой я жил и которой больше нет. Знаете, когда тебя выкидывают из страны – это одно, с этим приходится смириться, но когда твое Отечество перестает существовать – это сводит с ума».
Будучи открытым в общении с друзьями и собратьями по перу, Бродский, тем не менее, тщательно скрывал от посторонних подробности своей личной жизни. Известно только, что в сентябре 1990 г. состоялось его бракосочетание с Марией Содзони, итальянкой русского происхождения из старинного дворянского рода. В июне 1993 г. у них родилась дочь, которую назвали Анной в честь Ахматовой.
Казалось, слава и семейное благополучие станут источником новой энергии поэта, но годы мытарств, моральные травмы, разрыв с родиной не могли не сказаться на здоровье Бродского. В 90-х годах он перенес три операции на сердце, а от четвертой, как говорили друзья, отказался. Это был тот случай, когда разум уже ничем не мог помочь телу.
Иосиф Бродский скончался в ночь с 27 на 28 января 1996 г. от сердечного приступа в своем доме в Нью-Йорке. Умер во сне, как умирают праведники, считают в народе. Согласно желанию поэта его прах захоронен в Венеции на кладбище Сан-Микеле.
Бродский словно предвидел свою судьбу, написав за несколько лет до своей смерти: «Век скоро кончится, но раньше кончусь я». То, что его пророчество сбылось, удивляет мало, – поэтам, видимо, такой дар дан свыше. Важнее то, что Бродский стал последним в ряду русских гениев, имеющих право на подобные пророчества.
Следующая глава >
history.wikireading.ru
Иосиф Бродский – творец поэзии “Серебряного века” Сочинения на свободную тему
“Ни один уголовный кодекс не предусматривает наказаний за преступления против литературы. И среди них наиболее тяжелыми являются не преследования авторов, не цензурные ограничения, не сожжения запрещенных книг. Вместе с тем существует пренебрежение к книгам – их не чтения. За такое преступление человек расплачивается всей своей жизнью: если же на него идет нация – она платит за это своей историей…” Эти выстраданные слова из Нобелевской лекции И. Бродского звучат особенно актуально, когда понимаешь, сколько талантливых произведений было обречено на не чтение. Иосиф Бродский родился 24 мая 1940 года в Ленинграде в семье журналиста. Учился в средней школе, бывшем немецком училище, выпускником которого был в свое время Альфред Нобель. Но из-за материального затруднения Иосифу пришлось перейти в другое учебное заведение. В седьмом классе он остался на второй год; не окончив 8 класса, в 15 лет пошел работать. Он старался сдать выпускные экзамены экстерном, но не был до них допущен. Оставив школу, подросток устроился фрезеровщиком на завод. На протяжении нескольких лет ему пришлось не раз изменять профессии. Кем он только не работал: кочегаром, матросом, санитаром, фотографом! Несколько сезонов работал в геологических экспедициях на Тянь-Шане, в Казахстане и Якутии. Много времени уделял самообразованию, среди огромного объема работы находил время, чтобы выучить польский и английский языки, отечественную и англо-американскую поэзию, классическую мифологию, философию.
Иосиф Бродский начал писать стихи рано и почти сразу, в 16 лет, получил популярность среди поэтической молодежи. В конце 50-х начале 60- х годов его появление имело кое-какой скандальный оттенок: юноша поднимал упроченные принципы разрешенного, подвергал критике общественные порядки и т. п. Это не только лишило его возможности печатать свои стихи, а и привлекло внимание органов идеологического надзора. Друзья старались помочь ему, искали заказы на переводы западноевропейской поэзии. Но его переводы только раздражали цензоров. В 1962 году в жизни Иосифа Бродского состоялось знаменательное событие – он познакомился с А. А. Ахматовой, которая со временем сыграла важную роль в его творческом формировании. Позднее Бродский рассказывал о “круге Ахматовой”: “Нас было четверо: Рейн, Нанимай, Бобишев и я. Анна Андреевна называла нас – “волшебный хор”. В феврале 1964 года поэта за его политические убеждения и “дармоедство” был арестован, а в марте вынесен приговор: пять лет административной ссылки с привлечением к принудительной работе в селе Ногинское Коношского района… Архангельской области. Под “дармоедством” имелась в виду литературная работа. Со временем эту местность, которая окружена болотистыми лесами, где жилы искренние и трудолюбивые крестьяне, он с теплотой вспомнит в стихах “Осень в Ногинском”, “Ты забыла село, утерянное в болотах…”, “В деревне Бог живет не по углам…”
Благодаря заступничеству А. А. Ахматовой, С. Я. Маршака, Д. Д. Шостаковича Бродского освободили досрочно. Поэт возвратился в Петербург и попробовал активно включиться в литературную жизнь, однако условия для творчества были откровенно неблагоприятными. В 1972 году, после того как состоялся целый ряд судов над писателями и диссидентами, арестов, его высылают из страны. Перед отлетом он написал письмо тогдашнему главе правительства Леониду Брежневу: “Оставляя Россию не из-за того, что сам того захотел, о чем Вам, возможно, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которое дает мне полнейшее осознание того, что сделанные мной на протяжении 15 лет работы, служат и еще будут служить во имя русской культуры. Я хочу просить Вас даты возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы как переводчика – в том качестве, в котором я до сих пор выступал… Я принадлежу русской культуре, сознаю себя ее составной частичкой, и никакое изменение местожительства на конечный результат повлиять не сможет. Язык наша древняя и могущественная сила государства”. В 1975 году поэту оставалось прожить целых 20 лет, но в из одном 8 стихов – “Вопль ястреба осенью” – он с обычной для него в то время горечью объяснил трагичность своего жизненного пути. Крепкая птица в своей гордой величественности и желании охватить взглядом огромное пространство летит так высоко, что уже не в состоянии вернуться в пригодные для жизни пласты атмосферы… В США, где поселился поэт, он печатает свои произведения на русском, английском языках, преподает литературу в колледжах и университетах.
Был напечатан ряд поэтических сборников: “Стихи и поэмы”, “Остановка в пустыне”, “Конец прекрасной эпохи”, “Часть речи”, “Римские элегии”, “Новые стансы к Августе”, “Урания”. Писатель выступил автором целого ряда эссе, очерков, литературно-критических статей. В 1987 году Шведская Королевская Академия удостоила И. Бродского Нобелевской премии за достижения в литературе, он стал пятым и среди русских писателей наиболее молодым Нобелевским лауреатом. Через четыре года И. Бродский стал вторым после А. Ахматовой русским поэтом, который получил мантию доктора в Оксфорде.
Loading…Иосиф Бродский – творец поэзии “Серебряного века”
ege-russian.ru
Серебряный век
О стилях и судьбе русской поэзии
В русской поэзии было два календарных века – с конца восемнадцатого до конца двадцатого. Она началась с Тредиаковского и его од в стиле Джона Драйдена, закончилась Иосифом Бродским и его одами в стиле Джона Донна. О первом мы ещё обязательно поговорим, потому что человек фактически писал до возникновения нормального русского языка. Что же касается второго – как—то раз в день его рождения мы написали небольшой очерк, в комментариях к которому нам начали доказывать, что поэт еврейский, хронологически не последний, а также советский/американский, и поэтому не исконно русский. Всё, что можно сказать на тему Бродского, мы либо уже сказали, либо ещё скажем. Сегодня же поинтересуемся тем, откуда вырос феномен русского поэта посреди советской послевоенной пустыни, а также тем, почему он вырос в одиночестве.
Начнём с конца. Бродский родился в 1940 году, в это время из заметных представителей серебряного века жив был только Хармс, который, впрочем, прославился не поэтической деятельностью, а своеобразной прозой, да и жить ему оставалось недолго. Живы были также Ахматова и Цветаева. А за десять лет до рождения Бродского умер Маяковский, и дата его смерти часто считается закрытием серебряного века. Итак, почему серебряный век закрыли?
Наверное, самый узнаваемый символ эпохи
Причины очень просты и известны – усилился идеологический контроль над литературой и публицистикой. Это было даже не убийство Гумилёва во время Гражданской войны, когда отстреливать монархистов было обычным делом. К началу тридцатых годов отчётливо запахло индустриализацией, народ надо было мобилизовать, коллективизировать, заставить забыть о футуризме и прочих радостях НЭПа. Первая волна трудовых коллективов отправилась строить Беломорканал примерно во время смерти Маяковского, вторая волна унесла, например, Мандельштама, место захоронения которого до сих пор неизвестно. Кроме физического уничтожения неудобных деятелей литературы, режим препятствовал появлению новых, запугивая население, закручивая гайки цензуры и продвигая концепцию печально известного соцреализма.
Серебряный век закончился хирургически. Это было похоже на ампутацию – старая отмирающая школа была ликвидирована, а её место зачищено. Возникновение даже одного большого поэта в стране «союза писателей» – это уже чудо. Да, конечно, некоторые представители серебряного века остались живы даже после репрессий конца сороковых, но они далеко ушли из поэтической деятельности. История это периода в русской поэзии тем самым напоминает Ренессансную трагедию, в которой главный герой сам копает себе могилу, сближаясь с абсолютным злом, в конце непременно устраивающим Варфоломеевскую ночь.
«Ревельский цех поэтов», отблески русского серебряного века в эмиграции
Почему? Потому, что в какой—то момент цвет русской поэзии стал работать в советской парадигме. Одно из поздних проявлений серебряного века – футуризм – вообще был взят большевиками на вооружение для создания собственной эстетики. Футуризм как будто направлен в будущее, его объявляли построением поэзии грядущего века, футуристы анархически экспериментировали с формой и «выходили за рамки». Большевикам это подходило, они как раз выстраивали свой «новый мир». Занять нишу кубизма выглядело очень умным ходом, поэтому кубофутуристов целиком употребили на нужды очага мировой революции. Маяковский успешно наступил на горло собственной песне, отойдя от классической лирики в неклассической форме в сторону пролетарской поэзии о советской власти и коммунальной квартире. Романтическая идея революции, яркий красный цвет её флагов и кожаные куртки суровых комиссаров превосходно укладывались в «левофланговость» большинства футуристов. Некоторые из них послужили революции не только чтением стихов со сцены, но и строительством каналов, участием в лесозаготовках и заселением Бутырской тюрьмы.
Однако, не только футуристы остались после революции в России. Да и не у всех была возможность уехать, например, на философском пароходе. Или, тем более, в 1917 году, как Набоков. Сотрудничество с советской властью в бытовых вопросах (не вступать в русскую армию, не агитировать за контрреволюцию, не призывать к восстановлению монархии) вовсе не означало сотрудничество с ней в литературной сфере. Некоторые из поэтов так и не стали посвящать своё творчество новой власти. К сожалению, нельзя сказать того же самого о новокрестьянской поэзии – представители этого стиля охотно подпевали футуристам, при этом создавая нечто противоположное железному кубизму. Новокрестьянские поэты работали с эстетикой лубка, простоватого «русского модерна». Это был первый в истории русской культуры образец низового искусства, причём низового концептуально, а не только по происхождению своих деятелей (в первую очередь, Есенина и Клюева). На рубеже веков происходило так называемое «возрождение» низового русского стиля, и не в одной поэзии – архитектура и живопись также участвовали в процессе. На деле речь шла скорее о создании пласта лубочных коннотаций, при этом стиль творчества отличался от футуристического гладкостью и простотой. Как уже говорилось, этническая русская семантика не помешала известным новокрестьянским поэтам встроиться в советский литературный истеблишмент, и конец большинства из них был трагичным.
Неорусский стиль
Пост—революционный период был излётом серебряного века, многие литературоведы даже связывают его конец с убийством Гумилёва и смертью Блока в 1921 году. Раньше точно нельзя – без «Скифов» и «Двенадцати» никакой век не может быть серебряным. Блок и Гумилёв представляли символизм и акмеизм соответственно. Два этих течения составляют лицо периода, они вытащили начало двадцатого века в русской поэзии на пьедестал, пусть и не обойдя лермонтовскую вспышку века золотого.
Акмеизм возник из символизма, противопоставив себя ему. Акмеизм в этом смысле реакционен, но в то же время сопровождает эволюцию к естественному реализму, точности и умеренной образности. Искусство акмеизм отождествляет с преобразованием мира, однако мира самоценного, мира как множества прекрасных вещей. Соответственно, искусство не подчинено какой-либо цели (политической или социальной), а украшает и упорядочивает мир. В собственно поэзии это означает, среди прочего, и точность форм, то есть предпосылки к реализму, не противоречащему классической концепции стихотворного текста. Акмеизм, как и футуризм с новокрестьянским стилем, отлично подходит для создания эстетики, но эта эстетика гораздо более широка. Она не привязана к конкретному набору образов, потому что её парадигма охватывает весь идеализированный мир. В этом смысле акмеизм, несмотря на компактность описываемых объектов [это больше правило хорошего тона акмеиста – прим. ред.], неизмеримо менее локален, чем футуризм.
Типичный представитель, а в некоторых источниках и основатель акмеизма, Николай Гумилёв, во время Первой Мировой войны вступил в Императорскую армию добровольцем, был награждён Крестом. После революции остался в России, работал в Петрограде, и в 1921 году за «участие в контрреволюционной организации» расстрелян, предположительно, на Лисьем носу. В том же году в Петрограде умер Александр Блок. Его судьба отличалась от судьбы Гумилёва – он сотрудничал с советской властью и много для неё работал. Тем не менее, также был помещён под арест, разочаровавшись в новом режиме. Уже в первые послереволюционные годы он предсказал скорый конец серебряного века:
“Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! Мы задыхаемся, мы задохнёмся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!”
Блоку принадлежит поэма «Двенадцать», в которой он ёмко проиллюстрировал смерть России. Поначалу захватившая его эстетика «пожара революции» должна была, по образу и подобию футуристов, превратить Блока в анархо—кубиста, и некоторые склонны этим объяснять неклассический слог поэмы. Однако, нам представляется, что это просто символ, при этом крайне точный и понятный. Блок принадлежал к символистам, причём не к первому их поколению. Мы в этом очерке последовательно идём от конца к началу, поэтому и русский символизм будем описывать с завершения. Самому явлению свойственна крайняя аллегоричность, собственно, название здесь говорит само за себя. Метафоры как основной инструмент выражают некую философскую концепцию, единой формулировки которой, увы, не найти, но суть лежит в недостаточности точных средств выразительности для полного описания мира.
Александр Блок
Очевидно, такой подход к поэзии должен был породить реакционный реализм – акмеизм в случае русской поэзии, детальный пейзаж в случае европейской прозы. Французский символизм в своё время привёл к возникновению феномена Марселя Пруста – описания экзистенциальной проблематики классическими инструментами реализма. Джеймс Джойс, конвертируя аллегоричность во множественные отсылки к другим авторам, пришёл к Одиссее Леопольда Блума. Русский символизм привёл Константина Бальмонта к голодному бегству в Париж после революции, для которой он сам немало сделал за свою жизнь.
С точки зрения же начала пути символизм теряется в кризисе восприятия литературы, начавшемся в Европе в конце XIX века. Эстетика здесь, противоположно случаю акмеизма, была возведена в абсолют. Мир не обладает, согласно воззрениям символистов, самоценностью, и нуждается в усовершенствовании, в самодостаточной метафоре. Формализм должен быть конвертирован в управляемую аллегорию, а она управляема уже по принадлежности создателю. Вот такими создателями и видели себя символисты, не брезгуя ни экспериментами с формой, ни традиционностью содержания.
Символизм начинался в тёмных, хотя и освещённых слабым светом золотого века, временах русской поэзии Тютчева и Фета. Он возникал как кризисное явление, то есть органично и закономерно; развёрнутый им серебряный век не только продолжил и развил русскую поэзию, но и привёл её к нелогичному концу. Трагедия России, смерть русской культуры на пожарище революции, превратила временную ось поэзии в обрубок. Одна из главных потерь серебряного века – то, что мы не увидели его продолжения. Одинокий в своей категории Набоков – уникальный способ увидеть русский роман зрелого периода культуры, интербеллума или позже. Так же и Бродский, единственный всход на пепелище, даёт одностороннее представление о том, какой могла быть русская поэзия двадцатого века.
Что мы думаем о серебряном веке? Серебряный век – это блистательная трагедия. Он, как ничто, обогатил русскую литературу, сопровождая саму Россию на эшафот. Наша культура – глубоко письменная, слова на бумаге всегда стоят в центре русского выражения. Мы не блистали в живописи, да и сейчас визуальная эстетика у нас не просто не создана, но даже с трудом перенимается у западных пионеров. А поэзия – это область, где русское искусство может создать действительно экспортный продукт, даже глядя в мёрзлую яму братской могилы на Дальнем востоке или в болота Лисьего носа. Поэтому те, кто говорят «серебряный век – всё, что у нас есть», не так уж и неправы.
Алексей И. Осколков
kanonerka.com
Серебряный век. Осип Мандельштам о себе и веке, Иосиф Бродский о веке и Мандельштаме
Пррролог. Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6. Часть 7. Часть 8. Часть 9. Часть 10. Часть 11. Часть 12. Часть 13. Часть 14. Часть 15. Часть 16. Часть 17. Часть 18. Часть 19. Часть 20. Часть 21. Часть 22. Часть 23. Часть 24. Часть 25. Часть 26. Часть 27. Часть 28. Часть 29. Часть 30. Часть 31. Часть 32. Часть 33. Часть 34. Часть 35. Часть 36. Часть 37.“Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени. Память моя враждебна всему личному. Если бы от меня зависело, я бы только морщился, припоминая прошлое. Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых внуков, влюбленных в семейственные архивы с эпическими домашними воспоминаниями. Повторяю – память моя не любовна, а враждебна, и работает она не над воспроизведением, а над отстранением прошлого. Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, – и биография готова. Там, где у счастливых поколений говорит эпос гекзаметрами и хроникой, там у меня стоит знак зияния, и между мной и веком провал, ров, наполненный шумящим временем, место, отведенное для семьи и домашнего архива. Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от рождения, – а между тем у нее было что сказать. Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычие рождения. Мы учились не говорить, а лепетать – и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мы обрели язык”.
Осип Мандельштам «Шум времени»
“Сколько бы я ни трудился, если бы я носил на спине лошадей, если бы крутил мельничьи жернова, все равно никогда я не стану трудящимся. Мой труд, в чем бы он ни выражался, воспринимается как озорство, как беззаконие, как случайность. Но такова моя воля, и я на это согласен. Подписываюсь обеими руками.
Здесь разный подход: для меня в бублике ценна дырка. А как же быть с бубличным тестом? Бублик можно слопать, а дырка останется.
Настоящий труд это – брюссельское кружево, в нем главное – то на чем держится узор: воздух, проколы, прогулы”.
Осип Мандельштам «Четвёртая проза»
Бродский о Мандельштаме
Пррродолжение следует.
super-kakadu.livejournal.com
Бродский Иосиф Александрович
(род. в 1940 г. — ум. в 1996 г.)
Русский поэт, лауреат Нобелевской премии (1987г.). Сборники стихов «Остановка в пустыне», «Конец Прекрасной эпохи», «Часть речи», «Урания», «Новые стансы к Августе», «Пейзаж с наводнением», «Перемена Империи», «Холмы. Большие стихи и поэмы», «В окрестностях Антарктиды», «Новые стихи»; книги и эссе «О Скорби и Разуме», «Меньше чем единица»; пьеса «Мрамор».
Иосифа Бродского нередко называют последним поэтом Серебряного века, хотя, возможно, он вообще последний большой русский поэт ушедшего столетия. Понятие Серебряный век относится не столько ко времени, сколько к уровню культуры. Бродский был человеком высочайшей культуры, в совершенстве овладел несколькими языками, великолепно знал мировую поэзию, был знаком с лучшими поэтами своего времени. Следуя своим предшественникам, великим поэтам века Золотого, он сумел создать свою поэзию, идущую из самой глубины сознания, свой образный язык. Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 г. в Ленинграде, в семье скромного советского служащего, занимавшего должность фотокорреспондента в журнале «Балтийский флот». Когда ребенку исполнился год, началась Великая Отечественная война. О блокаде Ленинграда Бродский впоследствии говорил, что был слишком мал, чтобы понимать происходящее, знает только из рассказов взрослых, что голод и бомбежки были постоянными спутниками ленинградцев. А его мать вспоминала, как ей не раз приходилось уносить маленького сына в убежище в бельевой корзине. Ненамного счастливее была жизнь и после войны. Семья жила в крохотной комнатке в старой коммуналке в бедности и страхе перед сталинским режимом. Единственным утешением были книги, они, по словам поэта, «держали нас в абсолютной власти. Диккенс был более реален, чем Сталин и Берия». Школу Иосиф оставил в пятнадцатилетнем возрасте, закончив только восемь классов, чтобы начать зарабатывать. После неудачной попытки поступить в мореходное училище он сменил несколько мест работы. Был фрезеровщиком на заводе, истопником в котельной, смотрителем маяка, подумывал о врачебной профессии, для чего даже устроился работать санитаром морга. Романтика странствий увлекла его в путешествие по стране в составе геологической экспедиции, с которой Бродский побывал в Сибири, Якутии, на Дальнем Востоке и Тянь-Шане. С ранних лет он не искал благоустроенности, придерживаясь своей формулы: «человеку не следует устраивать пир из своих страданий». Наверное, поэтому бремя самостоятельной жизни, а затем и нелегких испытаний Бродский нес легко и почти беззаботно. Более того, в этих условиях он находил время для самообразования, много читал, изучал языки.
Читать дальше
www.grandpeople.ru
Суперстиль: Иосиф Бродский. Космический странник
Иосиф Бродский. Космический странник
24 мая 1940 года в Ленинграде родился Иосиф Александрович Бродский. Многие считают, что знаменитый Серебряный век поэзии кончился не в 20-х гг., а именно с его смертью. Чутко воспринятая им школа русской поэзии от Золотого пушкинского века до века Серебряного (в том числе, в лице тепло дружившей с ним Ахматовой) сполна отозвалась в тонком и глубоком гении Бродского.
Большая радость, что такое явление отметило именно русскую поэзию. При этом, немудрено, что вобравший в себя весь многообразный и синтетический ХХ век, Бродский был билингвой.
Хотя, на первый взгляд, билингвизм, полноправное владение двумя литературными языками больше подходит предшественнику, «старшему товарищу» Бродского – Набокову. Набоков – тоже дитя эха времени «до» СССР и как бы во время него, но и со взглядом на эпоху со стороны, извне. Набоков тоже был отмечен печатью этой эпохи, оставаясь от неё удивительно свободным. Но билингвизм Набокова – отметина связующего звена между позаропрошлым веком и прошлым. Тогда как билингвизм Бродского отлично вписывается во вневременное и внепространственное шествие в целом, в масштабе космоса и условной вечности.
Ибо зачем ему сковывать себя даже двумя эпохами и, главное, свой гений, одним-единственным языком? Когда можно обратиться к двум – каждый из которых, по сути, является универсальным для метрополии и бывших колоний, в случае с английским языком и для России и стран Союза – с русским.
Эта универсальность видится в масштабе поистине шекспировском. Когда кажется невозможным принять факт того, что такое количественное и качественное разнообразие образов и парадигм рождается в сознании единственного человека. Когда уровень погружения в каждую из представленных эпох (а Бродский повествует о Средневековье, Античности, Возрождении, временах Христа, и так далее) достоин специалиста по любой из них. Жил бы Бродский во времена Возрождения, с его тайнами, мистицизмом и, главное, возможностью мистификаций, его бы тоже, наверняка, принимали бы за отряд непрерывно пишущих эрудитов в бесчисленном множестве областей знаний.
Бродский весь был свободой от места и времени, он даже ритм и рифму стиха от этого освободил, выстроив непривычный порядок слов и строф. Он, как Франциск Ассизский, подобно пантеистам Востока наделивший частичкой божественного не только существ, но и состояния (сестра Тишина), раздвинул рамки и границы зримого.
Несмотря на непосредственное произрастание из среды «шестидесятников», он был их полной противоположностью. Не певцом времени, а певцом освобождения от него. Как и от пространства. Отсюда и кажущийся нелогичным для еврея католицизм (и каждый год к католическому Рождеству – очередной шедевр о Нем. Каждый раз по-новому, неизменно гениально, постоянно – об одном. Об Одном).
Ни разу не посетивший (хотя приглашали) Святую Землю еврей-католик из СССР с гражданством США, безработный нобелевский лауреат. Да просто поэт. Космический путешественник. Ни один ярлык никогда до конца не пристанет, потому что ярлыки – это вообще не про поэтов.
Приятно читать студентам в качестве примера гениального эссе «Неотправленное письмо». Его легко отыскать, как и общеизвестную (и потому её нет и не будет здесь) биографию Иосифа Александровича. Просто в нём Бродский изумительно легко, экономно, но роскошно, высказывается о так и не состоявшейся реформе русского языка. Филигранно сравнивая по принципу тонкого ковроткачества (нить за нитью буквально каждое предложение тезиса сменяется следующим предложением аргументации) структуру эфемерного, физически неуловимого языка с монументальной и незыблемой мощью архитектуры. Бродский написал его в 1962-1963 гг. Т.е. ему было 22-23 года.
И такое эссе. Это только одно из сонма. Не говоря о стихах и пьесах. Какие уж тут ярлыки?..
Поэтому жаль, конечно, когда так безвременно (на момент смерти Бродскому было 55 лет, а сейчас было бы каких-то 77) уходят гении. Но на то они и гении, что никуда никогда по-настоящему не уходят. Даже кажется, что особо и не приходили вовсе…Так, прошли мимо, озаряя своей звездой. И идут себе где-то дальше, освещая Вселенную.
Юлия Шералиева
www.superstyle.ru
От Серебрянного века – к Железному. Иосиф Бродский!
Икона в звуке
О стихотворении Иосифа Бродского “Сретенье”
cвященник Николай Ким
Поэт ‘милостью Божьей’ имеет власть превращать воду человеческих слов в вино,
а это вино обращать в кровь Слова.
Таково высшее назначение поэзии, ее смысл евхаристический.
Поэзия есть возвращение человека к началу вещей.
(архиеп.Иоанн Шаховской. О поэзии)
Поэзия, как особое слово, слово, вырванное из обыденности речи, всегда было основным средством выражения религиозных переживаний человека, переживаний, тоже вырывающих самого человека из обыденности жизни. Поэзия – иное слово говорит о иной жизни. Вроде теми же словами, теми же образами, что и проза, но сам строй поэтического произведения уже настраивает читателя на восприятие чего то необычного, чего то, что выпадает из ежедневной реальности. Если говорить не о неудачах поэзии, а о ее вершинах, то это почти всегда будут яркие произведения, выражающие непреходящие истины в необычной, вызывающей восхищение и удивление форме. Удивление – то, что вызывает подлинная поэзия и, собственно, то, что рождает ее к жизни. Удивление мыслью, удивление жизнью, удивление словом. ‘Поэт смотрит внутрь жизни, всматривается и в себя в детском, радостном удивлении. Подлинное религиозное сознание начинается с удивления.'[1] Это радостное удивление рождается от иного взгляда на мир, и в этом проявляется и внешнее отличие поэзии: те же слова, но в ином порядке, тот же мир, но по иному рассмотрен. Забегая вперед, отметим в этом родственность поэзии и иконы – зримого выражения этого иного взгляда. Все это говорит о созвучности поэзии для духовных исканий человека, исканий иного мира, отголосков этого иного мира в мире этом. Слова поэта, понятные, но необычные, более всего приспособлены для передачи духовной реальности, которая тоже может быть нами отчасти понята, но сама по себе совершенно необычна, невместима этим миром. ‘Поэзия это не ‘лучшие слова в лучшем порядке’, это – высшая форма языка… Кажущиеся наиболее искусственными формы организации поэтической речи – терции, секстины, децимы и т.п. – на самом деле всего лишь естественная многократная, со всеми подробностями, разработка воспоследовавшего за начальным Словом эха.'[2]
Не случайно поэзия и молитва вещи почти неразрывные. Ветхозаветные псалмы, раннехристианские гимны все это написано, большей частью, в поэтической форме. Впрочем, это было естественно и само собой разумеющимся для человека библейского сознания, как проявления единого культа. По мере роста секуляризма происходит отпадение от культа – единого проявления творческого порыва человека к Творцу. И, как результат отдаления собственно творчества от культа, закономерно появление культуры как сферы приложение человеческих творческих усилий. И уже от оторвавшейся от молитвы и богослужения поэзии, как самостоятельной области проявления человеческого творчества, слышится порой стремление вернуться к разговору о подлинно религиозных вещах. Так, наиболее известно в этом плане поэтическое переложение А.С.Пушкиным великопостной молитвы Ефрема Сирина. Религиозные мотивы вообще сильны у всех значительных русских поэтов, не исключая и современных. И вполне естественно было бы их ожидать у Иосифа Бродского – являющего собой самое значительное событие русской поэзии конца 20-го века.
Иосиф Александрович Бродский родился 24 мая 1940 года в Ленинграде, где и прожил всю жизнь до вынужденного отъезда из России, который произошел в июне 1972 года. Отъезд этот стал естественным развитием отношений Иосифа Бродского с тогдашними властями, отправившими поэта в ссылку на пять лет за ‘тунеядство’. Произошло это событие в марте 1964 года. Хлопоты известных писателей привели к тому, что определенные судом пять лет ссылки обернулись полуторагодовым пребыванием в деревне Норенской Архангельской области. ‘Иосиф Бродский принадлежал к кружку молодых поэтов, в который входили А.Найман, Е.Рейн, Д.Бобышев. Их начальная поэтическая пора была озарена дружбой с Анной Ахматовой, называвшей их общество ‘волшебным хором’.[3] ‘С 1972 года поэт жил в США. В 1973 году здесь вышел первый сборник его стихов в переводе на английский язык. Впоследствии многие свои произведения Иосиф Бродский создавал на английском. В Соединенных Штатах, помимо стихов , И.Бродский писал пьесы, эссе, прозу литературоведческие статьи. В 1980 году Иосиф Бродский стал гражданином США. В 1981 году он получил премию Макартура, в 1986-м Национальную книжную премию. В 1987 году поэт был удостоен Нобелевской премии в области литературы, став после Альберта Камю самым молодым нобелевским лауреатом в этой области. В 1991 году он назван поэтом-лауреатом – почетное звание, присуждаемое Библиотекой конгресса выдающимся поэтам Америки. Иосиф Бродский преподавал литературу и поэзию в ряде американских университетов и колледжей. В России после эмиграции он ни разу не был. 28 января 1996 года он умер в Нью-Йорке от инфаркта в возрасте 55 лет.'[4]
Глубокая выстраданная религиозность Бродского сквозит во многих его стихотворениях. Духовный взгляд на жизнь и все происходящее вокруг был ему совершенно органичен. Часто он соседствует с грустной иронией по поводу окружающей действительности.
‘Так мало нынче в Ленинграде греков
да и вообще – вне Греции – их мало.
По крайней мере, мало для того,
чтоб сохранять сооруженья веры.
….
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?'[5]
Пишет поэт в 1966 году, когда была разрушена Греческая Церковь в Ленинграде и на ее месте выстроен концертный зал. Подобные слова в то время были настоящим подвигом веры. Впрочем, для Бродского характерна честность до конца, беспощадная честность перед собой и людьми, которая помогла ему выстоять в гонении, ни на йоту не отступив от своих убеждений. Его показания в суде самый яркий тому пример и еще одно подтверждение неложности Евангельских обетований: ‘И поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками. Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам что сказать. Ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас.’ (Мф. 10:18-20.). Вот стенографическая запись позорного процесса над поэтом, сделанная журналистом Фридой Абрамовной Вигдоровой:
‘Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт. Поэт-переводчик.
Судья: А кто признал, что вы поэт? Кто причислил к поэтам?
Бродский: Никто. (без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А Вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить ВУЗ, где готовят… где учат…
Бродский: Я не думал… Я не думал, что это дается образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это (растерянно)… от Бога…'[6]
Показательно поведение его на суде и нелепое положение в которое судьи невольно ставили сами себя ( кто Вас причислил к поэтам). А со стороны поэта прозвучало даже, если можно так сказать, свидетельство своей веры (от Бога). Так в критические моменты жизни люди оказываются действительно тем, кто они есть, и это становится очевидно всем, маски сбрасываются.
Мировоззренческая ориентация Бродского совершенно определенно христианская, и хотя после его смерти открылось нетронутое поле для литературной критики – куда, в какую литературную ячейку определить ушедшего поэта, и, разумеется, раздаются самые разноречивые мнения, этот разброс скорее отражает его сложность и глубину, а не его религиозную неопределенность.
‘Интерпретация поэзии Бродского как христианской в своей основе, наиболее последовательно проведенная в статье Я.Гордина ‘Странник’, не вполне соответствует смыслу текстов поэта. Показателен ‘разброс мнений’ исследователей-авторов статей в книге ‘Иосиф Бродский: размером подлинника’ (Таллинн,1990) при характеристике религиозных истоков поэзии Бродского – от признания его христианского начала (И.Ефимов. ‘Крысолов из Петербурга. Христианская культура в поэзии Бродского’) до определения ее как ‘внехристианской, языческой’ (Андрей Арьев. ‘Из Рима в Рим.’) [7]
Можно сказать наоборот, религиозность поэзии Бродского потому не улавливается некоторыми критиками, что она непривычна своей глубиной. Поэт не передает полученные истины, а пытается их пережить, пропустить через себя каждое написанное слово, и поэтому отсутствие знакомых шаблонных формулировок может кому то показаться обладающим не христианским, а даже языческим мировоззрением. На самом деле в его стихах видится не игра словами и аллегориями, когда он говорит о вечных истинах, а прожитый религиозный опыт. Опыт ощущения трагического состояния этого мира. ‘Тут не было установки на иносказание, а был странный и трудный дар чувствовать мир как целое: всю его протяженность, всю прелесть, всю тяжесть, весь его – преломленный в человеке – трагизм.'[8]
Религиозность поэта сказывается и в том, что даже по форме его стихотворения тяготеют, может быть неосознанно, к форме оды, более близкой традиционной церковной гимнографии, чем стихи -афоризмы которыми жила поэзия 20-го века. ’25-летний Иосиф пришел ко мне, имея законченное представление о русской поэзии. Как и обериутам, ему не мог не импонировать нетронутый пласт поэзии XVIII века – Ломоносов, Тредиаковский, Сумароков. Он любил идею оды, длинного стихотворения, ему нужны были их полнозвучие, громогласность, он сам так писал. Он делал лирическое высказывание на 200-300 строк, и это вызов поэтике XIX – начала XX века, когда культивировалось стихотворение строк на 20-30. И никогда у него не многословие.'[9] И это объяснимо, т.к. многовековой опыт Церкви выражающей истины Откровения наверно не случайно облекается в подобные же формы. И близость к церковной молитве, хотя бы по форме стиха, уже настраивает читателя на определенный, более глубокий уровень восприятия.
В религиозном плане его занимали многие вопросы. И в каждом моменте он никогда не довольствовался готовым решением, а стремился сформулировать свое, выстраданное видение проблемы. Часто его поначалу поверхностные собственные высказывания опровергались его же собственным творческим поиском. Например, ‘Иосиф говорил, что терпеть не может пересказов евангельских сюжетов в стихах , имея в виду стихи из романа (Пастернака) – ну, и блистательно опроверг это позже собственными стихами .'[10]
Поэтому зачастую его высказывания по тем или иным вопросам, так сказать, напрямую, нельзя воспринимать как действительно его сформировавшееся мнение. Его подлинный взгляд можно скорее узнать из контекста и смысла его стихов . Так, его размышления о Боге иногда довольно необычны: ‘Язык – начало начал. Если Бог для меня и существует, то это именно язык.'[11] Но размышления на эту тему не в интервью, а в стихах дают совершенно другую картину – суждений тонко чувствующего верующего человека. Афористичность его высказываний по самым важнейшим вопросам христианского мировоззрения как, например, Воскресение, показывает, наверно, не столько его сложившееся мнение, сколько ту постоянную работу духа над вечными вопросами, которая непрестанно шла в нем. ‘Его (Бродского) занимала проблема Воскресения, дыры, которую он сам рассчитывал проделать в ‘броне небытия.'[12]
Его позиция христианина приводит к иногда к высказываниям, которые поражают своей точной характеристикой духовного состояния времени и человека:
‘ Нынче поклонники оборота
‘Религия – опиум для народа’
поняли, что им дана свобода,
дожили до золотого века.
Но в таком реестре (издержки слога)
свобода не выбрать – весьма убога.
Обычно тот, кто плюет на Бога,
плюет сначала на человека.'[13]
Критики до сих пор спорят, к чему более тяготеет поэзия Бродского – к образности или музыкальности. Подлинное положение вещей скорее объединяет обе эти характеристики на уровне, недосягаемом для рационального рассмотрения. Но образность его стихов очевидна, свидетели его творчества говорят даже о процессе написания стихов Бродским схожим с написанием картины. ‘Никогда на обороте не писал – ему нужно было видеть текст как картину. По картине и правил. Выразительно марал перьевой самопиской, разгонистым почерком. Яростно зачеркивал, заполняя поля, – и мог бутерброд маслом вниз уронить на рукопись совершенно элементарно.'[14]
Не только процесс написания, но и сами его стихи часто воспринимаются чуть ли не зрительными чувствами. ‘Поэзия Бродского… из всех пяти чувств знает по-настоящему только одно чувство – зрительное'[15]. Критики пишут ‘о лирике Бродского ‘видящего’, а не слышащего свои тексты.'[16]
Все это: и религиозный настрой поэзии Бродского, и наглядность, зрительность его стихотворений позволяет говорить о возможности сопоставления его творчества с религиозной живописью, или, если можно даже сказать смелее, с иконой. Такая постановка вопроса может показаться неожиданной, но давайте сравним не внешние характеристики, а внутренние, идейные свойства иконы , ее смысл и способы передачи этого смысла с одной стороны, и, с другой стороны, как эти моменты отражаются в одном из стихотворений Бродского ‘ Сретенье ‘[17].
Сретенье.
Анне Ахматовой
Когда Она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял Младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
Младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке Храма.
Тот Храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал Младенцу; но Он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил:
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: Он – Твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в Нем’. – Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами Храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена
Мария молчала. ‘Слова-то какие…’
И старец сказал, повернувшись к Марии:
‘В лежащем сейчас на раменах Твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око’.
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значенье и теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему Храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковская тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами Храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
Март,1972 г.
Богословский смысл Сретения – события, описанного в Евангелии от Луки, – это встреча двух Заветов – Ветхого и Нового. Ветхозаветный праведник Симеон принимает на руки Того, Кому посвящены все чаяния и упования народа Завета. Эти упования оправдались, обетование свершилось и человек своими телесными очами видит так долго ожидаемого Спасителя, Творца видимого и невидимого. В более общем понимании событие Сретения или Встречи знаменует собой встречу не только старца Симеона и Спасителя, но и, приложимо к личности каждого человека, – встречу души с Богом. И результат этой встречи – ее тихая, вневременная радость – подводит человека к соприкосновению с самой вечностью, раскрывает ему смысл его смерти, а значит и жизни. Смерть старец Симеон воспринимает не как трагичный обрыв жизни, а как радостное освобождение и переход в жизнь вечную, – а как же может быть иначе, если он, умирая, несет на руках Саму Жизнь.
Носимаго на колеснице херувимстей, и певаемаго в песнех серафимских, носящи на руках Богородица Мариа, неискусобрачно из нея воплощшагося, законодавца, закона исполняюща чин, подаяше рукам старца иереа: живот же носяй, живота прошаше разрешения, глаголя: владыко, ныне отпусти мя возвестити Адаму, яко видех непреложна отроча, Бога превечнаго и Спаса мира. (3-я стихира на стиховне из службы празднику Сретения Господня).[18]
Русский перевод: ‘Носимого херувимами на колеснице и воспеваемого в песнях серафимов, Законодателя, повинующегося Закону, – Его, неискусобрачно от Нее воплотившегося, Богородица Мария приносит на руках и передает на руки старца-иерея. И (Симеон), неся на руках Жизнь-Христа, просит у Него избавления от (временной земной) жизни, восклицая: ‘Владыко, ныне отпусти меня возвестить (во аде) Адаму, что я увидел неизменного Младенца: Бога Предвечного и Спасителя мира!’ Так раскрывает Церковь значение события Сретения в богослужебных текстах.
(продолжение следует)
poetrychristian.livejournal.com